Город, живущий своей, обычной, плюющей на всё и всех, жизнью. Старая улочка запружена постоянным «художественным» базаром - картины, портреты, значки, сувениры. Припозднившиеся торговцы современным «антиквариатом» делают последние попытки продать хоть что-то из своих запасов. Медленно прохожу мимо расстеленных на каменном парапете кусочков материала с разложенными на них всевозможными бусами, брошками, значками. Вдруг, как вспышкой в мозг бьёт вид лежащей на материале среди значков и бусинок чёрной фигурки человека с ружьём, навечно застывшего на звёздном рубине. «Звёздочка»… у Витьки была такая же… ещё «оттуда»…. Он пришёл оттуда с ней, живой, для того, чтобы остаться здесь. Она так и осталась навечно на его груди, там, в глубине гранитного обелиска, которого я никогда не видел. Липкая дрожь сжимает пальцы, словно обхватывая рычаг запала, руку тянет к кольцу. Гранату… этих гадов не стрелять… только гранатой… Видимо, что-то заметив в моих глазах, продавец прикрывает выставку платочком и спешно начинает собирать своё хозяйство. Чёрт, опять вдруг чуть не сорвался. Надо быть спокойней, надо с этим как-то жить.

Надо снять напряжение, нервозность. Бреду знакомой дорогой в шашлычную. Здравствуй, Мамед, давай, без предисловий - сто и огурчик. Тепло… нервы затихают, дрожь становится незаметной, боль неслышной, сны ушедшими…. Что, Мамед, вытаращился на меня? Бледный? Не загорал ещё просто. Давай, повтори, ещё разок соточку…. Какая же ты всё-таки скотина, Мамед. Сам отмазался, сына отмазал, справку ему сделал, мол, ненормальный. Падаль ты, Мамед, хоть я и хожу в твой гадюшник. Ну, давай ещё разок соточку, предпоследний. Не бойся, так как было в прошлый раз - не будет. Дёрнул тогда чёрт кого-то за язык, рассуждать о том, кто победил, кто проиграл в этом дерьме.… Нет, сегодня я спокойный. Как всегда. Не бойся, давай, наливай…

Выхожу, пошатываясь. Устал, наверное. Прислоняюсь отдохнуть к известняковому углу здания. Рядом старушка, воркующая над вёдрами с неказистыми, похожими на полевые, пятнами цветов. «Молодой человек, купите цветы своей девушке!» Зачем, бабушка… нет у меня никакой девушки, …да и зачем им, девушкам, цветы. Как её звали - Нара… Зара…забыл… да, ту самую, из палаточного городка беженцев под Соганлы.… Зачем ей нужны были твои цветы, бабушка? Ей нужны были только консервы, две банки тушёнки за каждый раз. И она платила за эти консервы грязной, потной, давно не мытой любовью нам - небритым, пахнущим водкой и анашой, усталым мужикам в вытертых, сожжённых солнцем и потом камуфляжках. А потом несла эту тушёнку домой, к себе, в саманную полуземлянку, где под бумажно-гнилым гуманитарным иранским одеялом её ждали мать и маленькие сёстры… Нужны были ей твои цветы, бабушка? А эта… Зинка… Зинаида Михайловна… наша старая как мумия и страшная как лошадь фельдшерица… нужны были ей твои цветы? Тогда, ночью, она перетаскала к себе, в свою воняющую хлоркой медпалатку, всю нашу группу. Всех, немногих оставшихся, из нашей штурмовой группы, которым всё-таки удалось прорваться к своим через Муровдагский хребет. И здесь, в вони хлорки и мази Вишневского, она отдавалась каждому по очереди и плакала, жалея нас, словно платя какую-то страшную, нелепую, нечеловеческую плату Судьбе, пощадившей наши молодые и непутёвые жизни… зачем ей твои цветы, старушка?

Куда я такой иду? К друзьям, бабушка… когда я такой, я всегда иду к друзьям. Нет, спасибо, им тоже не надо цветов. У них есть цветы… много цветов… Гюлистан – это «Страна цветов». Они там, под Гюлистаном. Там. И из них растут цветы. Маленькие, мерзко-фиолетового цвета, с мохнатыми толстыми листьями…. Нет, не говори так, бабушка, неправда, они не смотрят на нас с неба. Для таких, как мы, нет неба. Они в земле. Я знаю. Я точно знаю. Я сам рыл для них эту землю, ковыряя её обломком ножа, ногтями выкарабкивая из неё острые красные камни. Мы не могли их вытащить. Мы не могли их вынести. Поэтому нужно было только дать им покой, чтоб их не тревожили палящим днём зелёные жирные мухи, чтобы ночью им не мешали плачущие из-за камней тоскливо-детскими голосами шакалы. Что им твои цветы, старушка…

А вот и лавочка. Сигареты… мне нужны сигареты, много сигарет, чтобы хватило на ночь, долгую, длинную, бессонную ночь. Ночь, в которой я буду сидеть на балконе, курить и ждать того момента, когда усталость всё-таки заставит меня лечь, закрыть глаза, и бросит меня обратно, в чёрную яму моих снов. Ты слышишь, мне нужно много сигарет. Ну и что, что чуть-чуть не хватает денег, плевал я на это! Помнишь, я вытаскивал пачку уже не нужных ему сигарет из чужого кармана? А потом мы курили их, вонючие, сыроватые, со следами чьей-то, чужой, крови. Не помнишь? Да откуда тебе помнить, торгаш? Что ты помнишь, что ты можешь вспомнить кроме своей комиссионки…. Ярость плещет через край, в туго соображающей голове вертится только одна мысль – сколько секунд пришлось бы жать на курок, чтоб на землю поползла красно-сине-зелёная жижа кишок из его трясущегося жирного брюха…

Чёрт побери, да что же всё-таки со мной? Что со всеми нами? Какая отрава заползла в наши умы, в наши души? Отрава, заставляющая нас не спать ночами, поглощая литрами никотин из прикуриваемых одна от другой сигарет. Отрава, бьющая нервы тягостной, липкой дрожью, пугающая наши семьи резкими вспышками беспричинной ярости и злобы. Отрава, заставляющая нас смотреть на всех с прищуром, словно плавно совмещая мушку с прорезью в прицельной планке, делящая всех для нас на «своих» и «чужих». Отрава, кидающая нас в чёрный провал сна без снов, возвращающая нас туда, куда нам больше не вернуться. Мы пили эту отраву, ели её, вдыхали её с пылью земли, впитывали её с кровью друзей. И от неё нет спасения, нет противоядия. Только сны. Сны, которые невозможно вспомнить. Сны, которые нас ждут. В чёрной яме сна без снов.

Первый рапорт в N , всеми правдами и неправдами дошедший до комдива… тихий шелест разрываемого бумажного листа… «Не пущу я тебя в N , лейтенант, ну не пущу и всё. Рапорта писать будешь? Да пиши хоть до второго потопа…» - рука комдива нажимает кнопку селектора - « (адъютанту в приёмной) - Так, принеси-ка мне для лейтенанта пару пачек стандартной бумаги… да и ручек штук десять! (мне) – Пиши, лейтенант, кончатся ручки, позвони мне, я тебе ещё пришлю. А ещё банку с красной краской подарю! Зачем? Сынок, а затем, что когда помру, придешь на мою могилку и красной краской на ней напишешь, мол, спасибо вам от меня, дурака, что благодаря Вам в живых остался! Понял? Иди, сынок, пиши!» Эх комдив, комдив… знал бы ты тогда, что пойдёт совсем немного времени, и N придёт сюда сам, горящими машинами, стреляющими горами и ребятами, гибнущими во имя… только это уже будут наши горы…

-«Ну, капитан, заснул, что ли? Давай живей! Или обосрался, братишка?» Нет… не смогу… это выше моих сил… не смогу… не сдал, значит экзамен… не сдал. На второй год оставят? Оставят, ребята простые. И на второй год, и на все последующие оставят… здесь… с пулей в спине, во время какой-нибудь операции. Им по-другому нельзя, в этом дерьме мы должны быть едины, должны быть одним организмом, одним телом, а значит связанными друг с другом кожей, мышцами… кровью…

Сырой ветерок. Осетия, осень… Площадь… ночь… хочется спать. Промозглая ноябрьская сырость пробирает дрожью под рыжей шинелью. Костёр уже почти догорел, но никто не хочет идти в темноту, в черноту городского парка за новой порцией веток. Себе дороже будет, не знаешь на кого нарвёшься. Эти абреки растворяются в темноте как призраки. Нет уж… лучше у углей погреться… тем более, что рассвет скоро… Чёрт бы их побрал… опять что ли? Точно… Ну каким идиотам приходит в голову на демонстрации ночью выходить? Дня им мало… Хотя и днём-то продыху нет… Транспаранты тащат… так, кто там у нас на сегодня? Сейчас по транспарантам определим… «Долой ингушов!». Понятно, теперь осеты скандалят. Этих самых «ингушов» только часа полтора тому назад отсюда разогнали, тоже с плакатами… Вот народ… упёртый… идите домой, к жёнам… хотя и жёны-то ваши тоже с вами… и дети… ну их-то куда… идиоты… Ну вот… пока занимались «обслуживанием очередных клиентов», уже и рассвет подошёл… вот спать-то охота… Нет, не получится… опять идут. Студенты теперь… Ну, двоечники… получайте… Полдень. Листва городского парка шуршит на бегу под сапогами. Толпа уходит от площади по парку к мосту через Терек. Не пропустить, отсечь от моста. В толпе провокаторы, мы их уже приглядели… горластые такие… орут что-то… руками размахивают… а когда мы вперёд двигаемся, первыми уматывать начинают. Нам то они и нужны, это наша здесь работа. Двое из них забегают в распахнутые двери чьего-то гаража и в спешке начинают закрывать за собой двери. За ними? Нет, Славик, туда нельзя. Ему же в кайф будет тебя в упор, прямо на фоне входа… как два пальца об асфальт… Две «Черёмухи», извергая клубы едкого дыма, влетают в двери гаража. Запирай их, Славка, вон брёвнышко… припри двери, чтоб не удрали… Минут через десять возвращаемся обратно. Дым ещё сочится через редкие щели гаража. Откроем, может быть, а, Славка? А смысл-то какой… Чем им дышать-то там было… Усталый, возвращаюсь через парк к своим, на площадь. Чуть не спотыкаюсь… вот чёрт… красивая баба была… стояла одна, посреди бегущей толпы. Парнишка из пехоты на моих глазах подлетел, помочь хотел, девулька, кричит, побежали, я тебя выведу! А она - «Ай да маде шизэ….» и в горло, бритвой. Парнишку увезли, не знаю – живой, нет-ли, а её… лучше бы уж просто сразу пристрелили,… валяется теперь, спотыкаешься только… Что за народ… дикий, горный… все как бешеные, и женщины, и старики, и дети… Недавно один пацанёнок засел на дереве, ну лет двенадцать-четырнадцать всего… из рогатки кусками стекла… прапорщику ВВ-шнику прямо в бровь угодил. Кровища хлыщет, а прапор залитый глаз прищурил, затвор рванул и… «итить твою осетинимать»… что за народ… ну детей-то… детей-то куда… дома держать надо… а это ж не дети… это ж зверёнки какие то… глазки блестящие, ненавидящие… В пустом осеннем парке промозглый ветер, словно в насмешку, лениво раскачивал чудом уцелевший плакат с изображённым на нём орденом «Дружбы народов»…

-«А ты боялся, капитан! Ну что, не бледней, поправишься, пойдём твоё боевое крещение заливать. Теперь ты наш. Наш! С потрохами!»

Ветер листает страницы лет как книгу… Развал в разгаре. Обида на всех и вся. Чёрт, сказали бы честно – ну не нужны вы нам… и пошли бы мы на все четыре стороны… а так… получается сокращение армии за счёт естественной убыли личного состава. Рабочий день окончен, но домой идти не хочется. Стыдно переступать порог. Сын опять про «Сниккерс» спросит. Жена, правда, ничего спрашивать не будет, молчит, но я ведь всё понимаю…. Пустым холодильником семью не накормить. А куда… из армии не выпускают, в ней не платят. Злоба душит… на всё… на забывшую нас страну, на себя, выбравшего «героическую профессию», на власть, продавшую и нас и страну… злоба… не выплеснуть бы… и так… Кабинет командира полка… « Вы, товарищ гвардии капитан, поймите правильно, вы там человек не новый, обстановку знаете… в гражданке поедете. Да и лицо у вас… тёмное… и нос тоже… подходящий… за местного сойдёте. Тем более, что бывали уже там, вам будет легче…» Сырая бакинская зима. Ветер несёт по улицам листовки с призывами военного коменданта оставаться дома во время действия комендантского часа. Чёрные, угрюмые улицы… черные, угрюмые лица, поросшие щетиной, под каракулевыми папахами… черные, угрюмые глаза, словно два ствола простреливающие тебя в мыслях насквозь… и добивающие… добивающие… Господи, да что ж такое творится в Отчизне моей… Встреча на бакинской улице… Братишка, здорово! Сколько лет прошло… а помнишь училище? Ты что ж, не бреешься? А… национальная мода… понимаю… Да ничего, нормально… Какие там дела, нормально… нет, платят. Недавно вот за март заплатили… Ну и что, что сейчас уже декабрь… а мы вот живём прошлым. Правда, кушать хочется в настоящем… Заработать? Спрашиваешь! А как? Адрес части, где меня можно найти? Пожалуйста! Ну всё… пока!» -«Товарищ гвардии капитан! Вас начальник штаба вызывает!» … В воскресенье? Да что случилось-то… Так точно, товарищ гвардии полковник… был разговор… взгляд на сидящих за столом нач.штаба незнакомых черноволосых, черноглазых людей. Так… получку забываю, сам в командировке, прикомандирован к другой части… понял… а платить кто? Они? Ясно… а сколько? Сколько?! Это за…? Месяц?! Плюс за каждый день боевых, плюс за каждую операцию в отдельности, плюс за каждый сбитый… плюс за каждое ух… что? А… уничтоженного солдата противника… понял… всё ясно… конечно! Когда?

-«Слышь, майор, поздравляю! Здорово, правда? Там звания идут, здесь бабки… живём, короче… Проставляться будешь? Не, не сейчас… пошли, майор, там черноту бородатую одну привезли, «лягушку» на тропинке ставил. Новенького нашего, старлея, видал? Сейчас экзамен сдавать будет!»

Господи, ты где-то здесь, рядом, я это чувствую. Ты один для всех нас, таких разных по внешности, но таких одинаковых в душе. Горло перехватывает и я начинаю спрашивать душой. Скажи, Господи, зачем Ты дал людям память? Зачем Ты вообще создал нас такими, Господи, ведь Ты не хотел этого, я знаю… Ведь Ты хотел нас создать добрыми, благородными, честными, правда, ведь? Видно что-то у Тебя не получилось, что-то вышло не так… Ведь Ты хотел другого, Ты создавал нас по себе, по своему образу и подобию…

По своему подобию?… не может быть… …По своему подобию… Господи, нет…

Ми. Старый Ми.

Он помнит свое первое знакомство со школой. Мама, взяв его за руку, повела знакомиться с учениками и учителями. Мальчик стал учиться. Он ничем не выделялся от своих сверстников. Такой же шалопай, так же гонялся на переменах за одноклассницами, дергая их за косички. Тогда ему казалось, что нет более увлеченного и интересного зангятия, как дерганье их за косички. Шли годы..

Была окончена школа. Был окончен техникум, где он получил образование, но не пошел по специальности. Его тянуло в другой мир. Он вспоминал себя маленьким, когда видел своего отца. Потом отца не стало. Так получилось. Он помнит, что пришли какие-то загорелые дяди в выжженых солнцем гимнастерках и о чем-то долго говорили с мамой. Больше они не приходили. Он не знает, кто эти дяди и зачем они к ним пришли. Потом, со временем, он узнал от мамы, что папы больше нет.

Потом была армия. Нагорный Карабах, он же Арцах. Магистраль "Мартакерт - Кельбаджар". Тбилиси. Тогда еще была Советская Армия. Он не хочет вспоминать о службе в ней. Но она не может забыться в его мозгу.

Затем была любовь. Они познакомились случайно. Он ездил в госпиталь на перевязку, а она кого-то там навещала.
Шли годы..
Родился ребенок - девочка. Он быс счастлив. Это ЕГО дитя. Он давал все то, что не получил от своего отца.. Он сидел с ней ночами, не спал вместе с ней, он не мог от нее оторваться. Девочка росла. Он водил и забирал ее из сада. Он давал ей отцовскую заботу и теплоту.

Шли годы..

Потом так случилось, что он оставил их...Он исчез и появился внезапно - письмом. Обычным письмом в конверте, с непонятными штампами и печатями..Жена поняла где он и что с ним. Она его не осуждала. Она его понимала. Она знала его жизнь.

Потом он появился. Появился совершенно незнакомым человеком для дочки. Она его таким никогда не видела. Ей казалось, что это не ее папа. Ее папа был другим. Добрым, с ласковым взгядом, улыбающийся. Затем он пропал. Мама сказала ей - "Доченька, папа скоро появится. Он в коммандировке". Дочка не знала, что эта за коммандировка...

Шли годы..

Мама встретила другого человека. Дочка не хотела/ чтобы этот человек с ними жил..Она ждала СВОЕГО папу...Но он не появлялся..Вскоре, у нее родился брат.

Шли годы..

Он появился не скоро. Она заканчивала пятый класс..
Он купил новую кваритру и забрал ее к себе, несмотря на протесты ее мамы.

Шли годы..

Она вернулась к ней, к маме. Она понимала, что она хочет остаться с ними , с двумя. Но какая-то сила подсказывала ей, что это невозможно. Да, она знала, что папа ее любит, что он сильнее к ней привязался. Что он сполна расплатился с ней за ту разлуку. Но как же без мамы?
Да и папа стал беспокоить. Здоровье уже не то. Вроде, бахвалится, мол, доча, у меня все хорошо. Не переживай. Но она слышала же стоны, скрип зубов, доносящийся из папиной комнаты. Потом эхо папиных шагов, звук закрываемой двери в столовую. А утром, заходя в столовую, она опять обнаруживала гору окурков и пустых пачек из-под таблеток.

Затем она познакомилась со своей сводной сестрой.
Но это уже другая история..

talia (с) http://83.222.2.87/forum/forum.php?view=34726